Рассказ Николая Леушева в ежемесячном журнальном выпуске "Литкульпривет!" №7 2019 года. (Николай Леушев - врач терапевт Урдомской больницы, доктор не только тел, но и душ северян, описывает переживания, мысли и чувства, охватившие его на Шиесе, в Урдоме и Яренске во время событий весны и начала лета 2019 года.) Суд. (Самый лучший день) Ему снилось что-то хорошее, веселое. Хохотали о чем-то. Даже вроде сам смеялся. Из молодости. Кажется, жена молодая… Белая ночь. Шли по лужам после ливня. В лужах — сбитые с деревьев пахучие тополиные сережки… Счастье, в общем. Но сквозь это хорошее, радостное все настойчивее и яснее, вторым, третьим слоем в воздушном, постоянно меняющемся пироге сна просачивалось, проявлялось тревожное, даже мрачное… Еще не просыпаясь, досматривая сон, он почувствовал, что настроение будет хмурое, подавленное, и тому есть причина, проблема, большая, может неразрешимая даже. Проблема, которую мозг, охраняя его, его сон, не выпускал из памяти сразу, но какая-то часть мозга (наверно, отвечающая за неприятности, за все плохое) уже включилась, и нейроны-командиры приняли решение: пора! Пора дозированно, порциями, выдавать информацию по проблеме, чтобы подготовить постепенно того, на кого они работают, кого они берегут всю эту жизнь… Как могут… Берегут. Будильник тринькал и тринькал… Шесть… Со Шлагбаума вернулся в два… Заснуть сразу, конечно, не смог… Но часа два поспал… Нормально… Не разбудили, дали поспать. (Благодарно о девчонках со скорой.) Берегут. По пустякам не дергают. Молоденькие совсем, а понимают. Жалеют. С теплом. В последнее время он начал замечать, что окружающие стали как-то по-другому, как-то лучше к нему относиться. Нет, и раньше все было хорошо, даже отлично, но теперь как-то особенно — теплее, что ли. В последние дни спал мало, похудел, себе казался жестче… Хотя вчера, вернее, сегодня уже, на Шлагбауме, когда вернулись, не пробившись Туда, где сносили лагерь, чуть не распустил сопли. Как и всегда, собрались и рванули быстро. И как всегда, стихийно. На трассе наткнулись на кордоны: поперек дороги три «форда», «буханки», мигалки… По какому праву?! Здесь лес по карте! Дороги не закрыты! Депутаты!.. Наш район!.. Не имеете права не пускать!.. Нар-род! Посмотрим и вернемся! В ответ: нечестные, тупые лица, испуганные, бегающие взгляды, в некоторых паника… Звезды на погонах. Срывающимися, дрожащими голосами визгливые знакомые команды, приказы и угрозы. Шарманка: «Неповиновение! Неподчинение! Преступление!..» Как-к-ко-ое преступление?! Очнитесь! Мы на своей земле! Вот депутаты!.. Как — в стену. Глянул в глаза, где — пусто, где, кроме денег, — ничего! Понятно стало: они опасны! Да, опасны для самих себя, вернее, для своих же — мелкозвездных. Ни мудрости, ни ума, ни чести и ни совести — наделают делов! Толкнут в мясорубку! Опасны для государства! Старики наши сориентировались быстро: «Отбой! Отходим! У нас все по закону — черты не переступим! Разворачиваем людей! По ко-о-о-оням!» И домой. Досадно было… Как там говорят: мужчины не плачут — мужчины огорчаются? Чуть не «огорчился». Стоял еще на Шлагбауме… Ждал. Пробормотал потом: «Мы проиграли бой — война же не проиграна еще…» Помчался домой. Въехав в лес, в остервенении все жал и жал на сигнал… Плачут мужчины-то, плачут… Женщины, те, конечно, вздохнули с облегчением: все целы вернулись. Слава Богу! Так… не открывая глаз… и… что сегодня? А, да… лагерь сносят… экоактивистов… Да… и суд… Сегодня будет повестка (весть дошла…) Суд. Тяжелый день… «По закону или по совести?!» — все крутилось и крутилось в голове, когда после суда он опаздывал на последний паром, хотя гнал сто двадцать даже (там, где асфальт, конечно, но в основном вся сотня от райцентра — грунтовка, да пыль еще; хорошо хоть сын резину поменял)… Так все же как? По закону или по совести? ТАМ, на Объекте, в Зоне, для тех, кто в форме, — «по закону». На словах, конечно! «По приказу!» — бойко так всегда. По приказу — значит по закону! Для них. Все просто для них. И когда спрашивают их грозно, орут им прямо в рожи: «А если приказ преступен?! Тогда-то как?!» — делают вид, что не понимают. Бубнят одно: «Приказ…» Всё понима-ают, всё! И молодежь эта, мелкозвездная, у которой — «ипоте-е-еки». Понима- а-а-ают, в чем участвуют. И те, в погонах с крупными звездами, по две, по три! Те сразу поняли, видно по глазам. Взяли на лапу — а теперь «по приказу». Назад для них дороги нет. Много чего уже наделали… по приказу… В тесной любовно-финансовой спайке с «черными». Про черных в форме не хочется и думать. Там ни по закону, ни… По понятиям там, да нет, не зэковским — по звериным… Врач по профессии, человек не злой… да нет, не так!.. совсем мягкий, какой-то размягченный даже к старости, к своим шестидесяти двум, в последнее время он вдруг с ужасом, если не сказать с омерзением, стал ощущать в душе своей доселе неизвестное ему, очень сильное, всепоглощающее чувство. Чувство, идущее из каких-то темных глубин его, наследственное наверно, — как он сам на очередном митинге в бешенстве, не осознавая, проорал в мегафон этим черным: «Ге-е-ны! Гены во мне бушуют!» Гены его предков. От генов чувство гнева, требующее справедливости, возмездия. Нет — мести! Требующее уничтожать! Тех, кто на женщин, на его односельчан, на друзей — как свора бешеных черных псов! Натянув черные намордники-балаклавы. Давить! Может, правильно: бешеных собак пристреливают, не правда ли? (Или про коней там, про уставших?..) Всё дед. Гад! Да, дед Василий. Председатель колхоза. …Бибикал! Дергал дальний свет! Бесполезно. Паром уже почти на середине реки разворачивался кормой, оторвавшись от левого, так и хотелось сказать — нагретого, борта, ловко осуществляя маневр- разворот. Белый катер любовно-мягко прилепился к другому, правому борту подруги-баржи так, что корма ее стала носом. Моторист газанул, наверно, — из трубы рванул дымок… Парочка стала быстро удаляться по течению к тому берегу. И вот исчезла почти. Широко. Разлив. Весна. Опоздал. Вышел из машины. Опускалось солнце. Длинные тени падали на блестящую, черную здесь, под высоким берегом, воду, очень быструю, зеркальную и почти везде гладкую, казавшуюся от этого тяжелой, маслянистой и густой. Но в одном месте, метрах в пятидесяти от берега, вода время от времени сама по себе начинала вдруг рябиться, вскипать, появлялись буруны, завихрения, клокотание. Кипение. А потом — большие волны поперек реки. Было понятно, что там, глубоко-глубоко, где всегда темно, даже черно и страшно, идет какая-то неведомая, тайная, большая и тяжелая работа. Какие-то могучие силы поднимают со дна всю эту густую толщу, все эти тонны воды, поднимают мощно и перекручивают и перемалывают ее, вышвыривая мусор, бревна, мелкие камни, валуны, кубометры песка и грязи. Грязи… да, больше грязи… и с остервенением отбрасывают ее подальше! С трудом оторвавшись от завораживающего зрелища, он пошел по берегу. Там, за рекой, поселок… Его поселок. Работа… Там пролетела жизнь… Бешено орали кулики, почти соловьями заливались на слух какие-то, наверно, очень маленькие птички, что-то летающее шуршало, хлопало и в воздухе рявкало, крякало, ухало в кустах, в лесу. Вся эта дикая какофония без спросу сразу полезла в уши, в голову, куда-то в грудь, под горло… и немедленно, опять же на генетическом уровне начала… От неожиданности он сразу не нашел в себе слова, но тут же удивленно и почти радостно — родное! лечить! Да, начала лечить! Душу… Замер с открытым ртом, тупо уставившись в землю… Сзади задребезжала машина. Захлопали дверцы. «Буханка». Старая. Грязная. Синяя. С кряхтеньем, охами повыпрыгивали, по виду, лесники. Молодые. Понесло табачным дымом. Сразу громко, весело заговорили, пересмеиваясь: «Кимбержджеки камазы вывозка». Лесники. Незнакомые, не наши. Может, коми? — Паром? Наверно, будет. Будет, будет! Уважительно здороваясь: — Перевезем, конечно перевезем! Один, помоложе: — А это вы с мегафоном выступали? Я видел… — Да, я… А вы, что, ездите Туда? — Да нет… Некогда… — Понятно… Помолчали. Отошел, не мешать… Разговоры сразу продолжились: — Да Пашке отдадут новый КамАЗ-то, конечно — Пашке! Пашет как бешеный, жена родила только что, — папаша! Еп-тать!.. И еще что-то про бешеного молодого папашу, и сразу дикий хохот. Слушать не стал, пошел к машине, не мешать… Солнце чем ниже, тем ярче, багровее окрашивало запад. На востоке, там, откуда он приехал, где родное село, темнело, небо из ярко-синего превращалось в зеленое, цвета сгущались, становились сочными, глубокими. Там детство, юность. Там же и райцентр, суд… Сначала в полицию, по повестке. «Статья не указана. Бери 51-ю Конституции! Отказывайся давать показания, если не будет адвоката», — напутствовали дома. Так, паспорт, очки. Прислушался к себе — нет, страху никакого! Удивительно! Всегда в душе считал себя робким. Просто как будто нужно пройти процедуру, неприятную, может болезненную, но неотвратимую. Захлопнул дверцу. — Никола-а-ай Геннадьевич! Три женщины, плакаты «Требуем прекратить преследование!», немолодые, симпатичные, незнакомые. — Мы слышали: вас прямо с приема забрали! — Да нет, нет! — Ближе — даже красивые, напряжены: еще бы — рядом начальник полиции! То-от еще начальник! Но глаза горят: смелые! — Вы это что? Вы ко мне?.. — дрогнувшим голосом, непроизвольно, хотя уже сразу понял: его, его защищать пришли! Тут же пробило слезу, запнулся благодарно: — Эт-то-о… за меня, что ли?! — Да! Да мы всех поднимем! — Милые вы мои, хорошие… Смелые! Спасибо вам, дорогие, спасибо! — Обнялись. — Идите, идите! Не надо за меня рисковать! Спасибо! Спасибо! Как здорово! А день-то сегодня, оказывается, солнечный! Встретила молодая красивая адвокатша. Зашли в здание. Числа́… митинг… на станции Шиес Архангельской области… перед жилым комплексом… организовал… провел… с мегафоном… группа лиц числом… несанкционированный… призывал… объявил стройку закрытой… от имени народа… к разборке забора… также в рупор призывал… (Подчеркнуто корректно молодая уполномоченная…) Таким образом, нарушил… статья… предусматривающая… — Вот посмотрите видео с вашим выступлением, — старший уполномоченный. В гражданке, молодой, высокий. Подал смартфон. За долгие годы работы с большим количеством людей Николай Геннадьевич научился мгновенно, по первому мимолетному взгляду на себя, определять настрой собеседника, его отношение к себе, ошибался редко. Что здесь? Агрессия — нет, неприязнь — нет, равнодушно-мстительное «так тебе и надо?» — нет… Тут удивительное, явное: уважительное. Не соболезнование, не жалость, нет. Четко — уважительное. Молодец! Молодой. Из наших, наверно, из северных! На 17:30 суд. Межрайонный. Ого, не мировой даже! Статья не та? И быстро как! Почти приятно: никакой волокиты! Не то, что там, на Объекте, где он был свидетелем, когда «группа лиц по предварительному сговору, руководимая… в количестве ста тринадцати-и-и (!) человек напала на группу граждан в количестве сорок… избивать… тяжкие телесные… перелом черепа…». Как это официально-то-о? ОПГ? И никто не задержан! И не пытались даже! — Вот вы, с рупором… В красной куртке! — уполномоченная, подавая листок. Ксерокопия фото. («Я-я-я! Ну и как ты себе? Хор-р- о-ош! Староват только. Годков бы хоть пять пораньше. Да, у жестяного домика, где я им, чопикам, про деда Василия! Про его бешено ревущие во мне гены».) Он усмехнулся грустно… Дед. Вот был персонаж-то! Девять детей. На войну просился — не взяли: старый. «Здесь твой фронт, — колхозы!» И послали туда, рядом с нынешней Зоной, отстающий колхоз поднимать. Рассказывала мама. Корова у них тогда еще пала. Голодал. Председатель колхоза голодал! Голодала вся его семья, дети, двое грудничков без молока, но ни колоска, ни кружки молока колхозного домой не принес! Вот был коммуняга! Все дед… Гад! Тот бы справился с ними. Просто. Совсем даже. К стенке поставил бы, и всё!.. По-однял колхоз в страшном 1942-м… «Имени Восьмого марта» назывался. «Его, его, сукиного сына, гены меня до суда довели!» Вышел, сел в машину. Полчаса еще есть. Пропустив встречную, он круто повернул направо, в узенький проулочек. Налево домик батюшки, направо погост. Кладбище… Тишина… Погрел руками холодный черный мрамор… «Прости, мама… Редко… Прости, папа… Теперь сюда, в угол родового… Здорово, дед!» Протер ладонью пожелтевшую эмалевую тарелочку… Деда он не помнил… С удовольствием вгляделся заново в родные резкие черты. «Хор-р-рош был! Молодец! А как ты вечером домой-то приходил, дед?! С пустыми руками. Как в глаза, в девять пар голодных глаз-то, смотрел?!. Ну и не боись теперь, дед! Я тебя — не опозорю!» Рупор!.. В рупор призывал. И чопики в трех заявлениях, и майор в своем доносе (делать им нечего! В стране преступность вся закончилась…): «Призывал… руководил!..» Он ворчал, пробираясь на второй, на первой скорости по вечно и навсегда разбитым улицам родного села… Оскорбление полиции… Ру-упор!.. Старый какой-то, оранжевый, маленький, слабенький. Орать пришлось так, что сорвал глотку. Но не доорешься, видно, в рупора до них, до жадных злобных карликов… Да когда же вы нажретесь-то, наворуетесь?! Напьетесь крови нашей, детей наших, внуков наших! Воруйте! Не трогают вас… Зачем же вы еще дерьмом-то своим нас завалить хотите?! В прямом смысле дерьмом. Свалку на весь район устроить. Мегасвалку даже! Брат звонил — не верил сразу. Да, шириной больше километра, длиной в тридцать километров! И повезут сюда, в болота, из Города за тысячи километров мусор! Так, всё! Всё! Стоп. Завелся! Он припарковал машину у решетки сада. Вышел. Суд. Межрайонный народный… В судах бывал нередко, но всё в статусе свидетеля. Вот, наконец, и обвиняемым… Воистину: от сумы да от… Почти все известные пословицы уже испытаны, а об этой как-то не думал даже… Как же мудр все-таки народ наш русский! (Грустно.) Окошечко. Два мощных пристава. «Фамилия?» Всё корректно. Рамка металлоискателя… Подождать… В окне напротив — сад, городской сад, как много воспоминаний… Но мысль его по привычке быстро съехала на Объект. Линейный объект! Надо же — «линейный!» Типа там линия простая, там ничего не делается!.. Адвокат Татьяна Юрьевна ушла к судейским. Там, на Шиесе, первый раз он побывал в молодости. Было это очень давно, в восьмидесятых, когда умирал поселок лесорубов, оставались несколько стариков, не пожелавших переезжать в центральный. Он, молодой врач, еженедельно приезжал туда рано утром, часов в пять, так приходил рабочий поезд. Подворный обход, шесть-семь немощных стариков, главное лекарство — поговорить с ними, посидеть… Потом обильный ранний завтрак-обед у тети Паши, которая держала еще корову, балек (овец так называла) штук десять. Обязательная бутылка «Московской» на столе. В низеньком окошечке печальный вид залитой солнцем, зарастающей мелким березняком пустынной улицы… Корова Динка, свесив голову… Какие-то непонятные, медленные (у него, тогда веселого — даже лихого! — молодца), печальные мысли… Слипающиеся глаза… Рассказы о зэка сквозь полудрему, о строителях дороги, что вдоль железки и лежат… далеко не хоронили: упал — и закопали… И вот снова сюда, уже на объект, которого нет. Линейный объект. Белое пятно. Черная дыра. Подготовительный этап… Сколько еще названий, чтобы соврать, скрыть от народа истину — мусорный могильник! Самая большая свалка мусора (не упадите!) В МИРЕ! А самое пошлое название этой мегапомойки на болоте — эко (экологичный, мол!) техно (современный такой, технологичный) парк (типа гулять тут можно будет, как по парку). Гуляйте! Гуляйте, гуляйте! Жители самого крупного, самого прекрасного города самой справедливой страны в мире. Гуляйте по своим прекрасным, чистым улицам и паркам! Но не присылайте, пожалуйста, не присылайте нам в наши, пусть не такие прекрасные, но дорогие нам болота и леса свои «подарки», свой мусор, а конкретней (простите, я все-таки прямо) — дерьмо! Не присылайте, даже за деньги! Почему? Да потому, что мы просто этого не хотим! Не хотим, и всё!.. Что-то опять увлекся… Снова забылся, что ли… А, точно — задремал… Он встал, походил по холлу. Долго что-то «статью шьют» (пошутил)… Как в первый раз на «новый» для него Шиес? Долго собирался, все что-то тянул, чего-то ждал. Чего ждал-то? Да, наверно, верил… Все верил. Ведь идиотизм, дебильность какая-то! Мусор в целлофане, в «суперпакет